Пари, о Ритам!
Твори, о Ритам!
Дари, о Ритам!
[1]
IT WAS the hour before the Gods awake.
Across the path of the divine Event
The huge foreboding mind of Night, alone
In her unlit temple of eternity,
Lay stretched immobile upon Silence’ marge.
Almost one felt, opaque, impenetrable,
In the sombre symbol of her eyeless muse
The abysm of the unbodied Infinite;
A fathomless zero occupied the world.
A power of fallen boundless self awake
Between the first and the last Nothingness,
Recalling the tenebrous womb from which it came,
Turned from the insoluble mystery of birth
And the tardy process of mortality
And longed to reach its end in vacant Nought.
As in a dark beginning of all things,
A mute featureless semblance of the Unknown
Repeating for ever the unconscious act,
Prolonging for ever the unseeing will,
Cradled the cosmic drowse of ignorant Force
Whose moved creative slumber kindles the suns
And carries our lives in its somnambulist whirl.
Athwart the vain enormous trance of Space,
Its formless stupor without mind or life,
A shadow spinning through a soulless Void,
Thrown back once more into unthinking dreams,
Earth wheeled abandoned in the hollow gulfs
Forgetful of her spirit and her fate.
The impassive skies were neutral, empty, still.
Then something in the inscrutable darkness stirred;
A nameless movement, an unthought Idea
Был час пред тем, как Боги пробуждаются.
Преградой на пути Событья Божьего,
Гигантский Ночи ум, зловещий, одинокий
Во храме вечности ее лишенном света,
Простерся, недвижим, на рубеже Безмолвия.
Едва ль не осязалась, темью непроглядной,
Во мрачном символе ее незрячей думы
Пучина Бесконечности бесплотной;
Бездонный ноль заполонил весь мир.
Мощь падшей самости безмерной, пробужденной
Меж Небытью начальной и финальной
Алкая кануть вновь во чрево Тьмы,
Презрела тайну вечную рожденья
И тягостное действо жизни-смерти
И сгинуть жаждала в Небытии пустом.
Словно в начале темном всех вещей,
Немой, безликий Неведомого призрак,
Извечно повторяя несознанное действо,
Извечно продлевая невидящую волю,
Хранил вселенский сон невежественной Силы,
Что в забытьи своей творящей дремы
Светила возжигает и несет
В сомнамбуличном вихре наши жизни.
Сквозь беспредельный, тщетный транс
Пространства —
Аморфный ступор без ума, без жизни, —
Тенью вращаясь в Пустоте бездушной,
Заблудшая опять в бездумных грезах,
Земля влеклась, покинутая в безднах,
Забыв свой дух, забыв свою судьбу.
Пусты и безучастны, небеса застыли.
Вдруг в непрозримом мраке что-то встрепенулось…
Невнятный вздох, бездумная Идея —
[2]
Insistent, dissatisfied, without an aim,
Something that wished but knew not how to be,
Teased the Inconscient to wake Ignorance.
A throe that came and left a quivering trace,
Gave room for an old tired want unfilled,
At peace in its subconscient moonless cave
To raise its head and look for absent light,
Straining closed eyes of vanished memory,
Like one who searches for a bygone self
And only meets the corpse of his desire.
It was as though even in this Nought’s profound,
Even in this ultimate dissolution’s core,
There lurked an unremembering entity,
Survivor of a slain and buried past
Condemned to resume the effort and the pang,
Reviving in another frustrate world.
An unshaped consciousness desired light
And a blank prescience yearned towards distant change.
As if a childlike finger laid on a cheek
Reminded of the endless need in things
The heedless Mother of the universe,
An infant longing clutched the sombre Vast.
Insensibly somewhere a breach began:
A long lone line of hesitating hue
Like a vague smile tempting a desert heart
Troubled the far rim of life’s obscure sleep.
Arrived from the other side of boundlessness
An eye of deity peered through the dumb deeps;
A scout in a reconnaissance from the sun,
It seemed amid a heavy cosmic rest,
The torpor of a sick and weary world,
To seek for a spirit sole and desolate
Too fallen to recollect forgotten bliss.
Intervening in a mindless universe,
Its message crept through the reluctant hush
Calling the adventure of consciousness and joy
Упрямо, не утолено, бесцельно,
Нечто, желая быть, но как — не зная,
К Неведенью будило Несознанье.
Спазм, что оставил трепетавший след,
Впустил неутоленную потребность,
Что издавна покоилась устало
В безлунной подсознательной пещере,
Но поднялась, ища пропавший свет
Ослепшим оком памяти истлевшей,
Как тот, кто ищет прежнего себя,
Но видит прах лишь своего желанья.
Словно и в недрах Несуществованья,
В пучине безысходного распада
Беспамятная уцелела сущность —
Останки погребенного былого, —
Что вновь воскресла на борьбу и муку
Во мгле несостоявшегося мира.
Сознанье смутное в тоске о свете
Предощутило отблеск дальней нови.
Как будто детский перст к щеке прижавшись,
Напомнил о бескрайней жажде мира
Его забывшей Матери вселенской, —
Младенец-пыл вцепился в бездну тьмы.
Неощутимо где-то брешь возникла:
Разлетом тонким трепетный просвет —
Улыбки луч, блеснувший в мертвом сердце,
Встревожил дали тусклой спячки жизни.
Придя с обратной стороны безбрежья,
Взор божества проник в немые глуби;
Разведчик, что в дозор направлен солнцем,
Казалось, он в тяжелом сне вселенском,
В оцепененьи страждущего мира,
Искал забытый, одинокий дух,
Что слишком пал, чтоб вспомнить вновь блаженство.
Сияя вестью в космосе бездумном,
Он крался в неподатливую тишь,
Звал в путешествие сознанья, счастья
[3]
And, conquering Nature’s disillusioned breast,
Compelled renewed consent to see and feel.
A thought was sown in the unsounded Void,
A sense was born within the darkness’ depths,
A memory quivered in the heart of Time
As if a soul long dead were moved to live:
But the oblivion that succeeds the fall,
Had blotted the crowded tablets of the past,
And all that was destroyed must be rebuilt
And old experience laboured out once more.
All can be done if the god-touch is there.
A hope stole in that hardly dared to be
Amid the Night’s forlorn indifference.
As if solicited in an alien world
With timid and hazardous instinctive grace,
Orphaned and driven out to seek a home,
An errant marvel with no place to live,
Into a far-off nook of heaven there came
A slow miraculous gesture’s dim appeal.
The persistent thrill of a transfiguring touch
Persuaded the inert black quietude
And beauty and wonder disturbed the fields of God.
A wandering hand of pale enchanted light
That glowed along a fading moment’s brink,
Fixed with gold panel and opalescent hinge
A gate of dreams ajar on mystery’s verge.
One lucent corner windowing hidden things
Forced the world’s blind immensity to sight.
The darkness failed and slipped like a falling cloak
From the reclining body of a god.
Then through the pallid rift that seemed at first
Hardly enough for a trickle from the suns,
Outpoured the revelation and the flame.
The brief perpetual sign recurred above.
A glamour from unreached transcendences
Iridescent with the glory of the Unseen,
И, побеждая мрачный транс Природы,
В ней снова зренье пробуждал и чувство.
И мысль запала в бездны Несознанья,
И чувство родилось в пучинах мрака,
И память встрепенулась в сердце тленья,
Словно душа погибшая воскресла —
Но за паденьем следует забвенье,
Что затмевает свод скрижалей прошлых,
И нужно все, что было, вновь построить
И прежний опыт выстрадать опять.
С прикосновеньем Божьим все возможно.
Надежда ожила, осмелясь быть
В том безнадежном равнодушьи Ночи.
Словно взмолилось во враждебном мире,
Тревожной, робкой милости порывом,
Осиротев и тщась найти свой кров,
Скитавшееся без приюта диво,
В далекий уголок небес проник
Призыв неясный чудо-мановенья.
Преображающим прикосновеньем,
Будя инертность черной немоты,
Очарованья трепет тронул Божьи шири.
Манящей дланью бледный свет плененный,
Лучась над краем тающего часа,
Воздвиг ворота грез на бреге тайны —
Златые двери в радужном проеме.
Окном заветным, одинокий светоч
К прозренью влек слепую бездну мира.
Мрак ослабел и соскользнул покровом
С простершегося тела божества.
И сквозь разрыв туманный, что, казалось,
Едва ль пропустит струйку света солнц,
Низлились откровение и пламя.
Вновь краткий вечный знак явился свыше.
Волшбою запредельностей безвестных,
Переливаясь красками Незримого,
[4]
A message from the unknown immortal Light
Ablaze upon creation’s quivering edge,
Dawn built her aura of magnificent hues
And buried its seed of grandeur in the hours.
An instant’s visitor the godhead shone.
On life’s thin border awhile the Vision stood
And bent over earth’s pondering forehead curve.
Interpreting a recondite beauty and bliss
In colour’s hieroglyphs of mystic sense,
It wrote the lines of a significant myth
Telling of a greatness of spiritual dawns,
A brilliant code penned with the sky for page.
Almost that day the epiphany was disclosed
Of which our thoughts and hopes are signal flares;
A lonely splendour from the invisible goal
Almost was flung on the opaque Inane.
Once more a tread perturbed the vacant Vasts;
Infinity’s centre, a Face of rapturous calm
Parted the eternal lids that open heaven;
A Form from far beatitudes seemed to near.
Ambassadress twixt eternity and change,
The omniscient Goddess leaned across the breadths
That wrap the fated journeyings of the stars
And saw the spaces ready for her feet.
Once she half looked behind for her veiled sun,
Then, thoughtful, went to her immortal work.
Earth felt the Imperishable’s passage close:
The waking ear of Nature heard her steps
And wideness turned to her its limitless eye,
And, scattered on sealed depths, her luminous smile
Kindled to fire the silence of the worlds.
All grew a consecration and a rite.
Air was a vibrant link between earth and heaven;
The wide-winged hymn of a great priestly wind
Arose and failed upon the altar hills;
The high boughs prayed in a revealing sky.
Посланьем сфер немеркнущего Света,
Пылая на краю творенья трепетном,
Заря взметнулась аурой стоцветной
И погребла в часы величья семя.
Мгновенья гостем, божество сияло.
Встал Образ чудный на горизонте жизни,
Склонясь над вдумчивым челом земли.
Мистическими письменами цвета
Поведав тайны красоты и счастья,
Он начертал глубокое преданье,
Завет лучистый на странице неба,
Глаголя о величьи зорь духовных.
Почти в тот день явилось Откровенье,
Что нам пророчат мысли и надежды.
Незримой цели одинокий проблеск
Почти проник в бессмысленную Тьму.
Вновь раздались шаги в пустынных Ширях.
Суть Беспределья, Лик тиши счастливой
Приподнял вежды вечные небес;
Казалось, близко Явь блаженств далеких.
Посланница меж вечностью и тленьем,
Всемудрая Богиня преклонилась
К земле сквозь бесконечность звездных бездн,
Объявших судьбоносный ход светил,
И мир нашла для стоп ее готовым.
Она еще раз полуобернулась,
Вбирая солнце тайное свое,
И погрузилась в свой бессмертный труд.
Земля узнала близкий шаг Нетленной:
Ее услышал чуткий слух Природы,
К ней обратила взор безбрежный ширь,
И, разлетевшись по заветным глубям,
Ее всеозарившая улыбка
Зажгла огнем безмолвие миров.
Все стало посвященьем и обрядом.
Воздух дрожал, связуя землю с небом;
Великий ветер-жрец в крылатом гимне
Взмывал и ник на алтаре холмов;
Ветви молились небесам отверстым.
[5]
Here where our half-lit ignorance skirts the gulfs
On the dumb bosom of the ambiguous earth,
Here where one knows not even the step in front
And Truth has her throne on the shadowy back of doubt,
On this anguished and precarious field of toil
Outspread beneath some large indifferent gaze,
Impartial witness of our joy and bale,
Our prostrate soil bore the awakening ray.
Here too the vision and prophetic gleam
Lit into miracles common meaningless shapes;
Then the divine afflatus, spent, withdrew,
Unwanted, fading from the mortal’s range.
A sacred yearning lingered in its trace,
The worship of a Presence and a Power
Too perfect to be held by death-bound hearts,
The prescience of a marvellous birth to come.
Only a little the god-light can stay:
Spiritual beauty illumining human sight
Lines with its passion and mystery Matter’s mask
And squanders eternity on a beat of Time.
As when a soul draws near the sill of birth,
Adjoining mortal time to Timelessness,
A spark of deity lost in Matter’s crypt
Its lustre vanishes in the inconscient planes,
That transitory glow of magic fire
So now dissolved in bright accustomed air.
The message ceased and waned the messenger.
The single Call, the uncompanioned Power,
Drew back into some far-off secret world
The hue and marvel of the supernal beam:
She looked no more on our mortality.
The excess of beauty natural to god-kind
Could not uphold its claim on time-born eyes;
Too mystic-real for space-tenancy
Her body of glory was expunged from heaven:
The rarity and wonder lived no more.
Здесь, где наше полутемное невежество
Мерцает на краю пучин бездонных
Припав к немой груди земли двусмысленной,
Здесь, где неведом каждый новый шаг
И Правда зиждет трон на тьме сомненья,
На этом поле мук, борений, риска,
Простертом под бесстрастным Взглядом свыше,
Что равно зрит на радость и на горесть,
Наш падший прах будил упорный луч.
Здесь прозорливый взгляд и озаренье
В обычных формах воссветили чудо...
Но скрылось, ослабев, знаменье свыше,
Ненужное, угасло в царстве смертных.
Святая жажда вслед ему стремилась,
Моление Присутствию и Силе,
Чрезмерно совершенным для земли
И для сердец, порабощенных смертью,
Предвиденье грядущей чудо-нови.
Лишь ненадолго Богосвет нисходит:
Духовной красоты очарованье,
Собою озаряя взор людской,
Живит восторгом, тайной маску праха
И расточает вечность в пульсе лет.
Как на пути своем к вратам рожденья,
С Вневременьем связуя смертный час,
Искрою божества в могиле плоти
Душа тускнеет в планах Несознанья,
Так пыл недолгий дивного огня
Растаял в светлом воздухе привычном.
Прервалась весть и удалился вестник.
Единый Зов, единственная Сила
Влекли назад в далекий, тайный мир
Оттенок, прелесть горнего луча:
Она уж не взирала в наше тленье.
Божественный избыток красоты
Не мог тиранить больше очи смертных;
Чудесной слишком явью в царстве бренном,
Растаял в небе лик ее пресветлый:
Диковинность и дивность удалились.
[6]
There was the common light of earthly day.
Affranchised from the respite of fatigue
Once more the rumour of the speed of Life
Pursued the cycles of her blinded quest.
All sprang to their unvarying daily acts;
The thousand peoples of the soil and tree
Obeyed the unforeseeing instant’s urge,
And, leader here with his uncertain mind,
Alone who stares at the future’s covered face,
Man lifted up the burden of his fate.
And Savitri too awoke among these tribes
That hastened to join the brilliant Summoner’s chant
And, lured by the beauty of the apparent ways,
Acclaimed their portion of ephemeral joy.
Akin to the eternity whence she came,
No part she took in this small happiness;
A mighty stranger in the human field,
The embodied Guest within made no response.
The call that wakes the leap of human mind,
Its chequered eager motion of pursuit,
Its fluttering-hued illusion of desire,
Visited her heart like a sweet alien note.
Time’s message of brief light was not for her.
In her there was the anguish of the gods
Imprisoned in our transient human mould,
The deathless conquered by the death of things.
A vaster Nature’s joy had once been hers,
But long could keep not its gold heavenly hue
Or stand upon this brittle earthly base.
A narrow movement on Time’s deep abysm,
Life’s fragile littleness denied the power,
The proud and conscious wideness and the bliss
She had brought with her into the human form,
The calm delight that weds one soul to all,
The key to the flaming doors of ecstasy.
Настал обычный свет земного дня.
Отпущен из усталой передышки,
Опять неугомонной Жизни гам
Пустился в круг ее слепых исканий.
Все повлеклись к заботам неизменным;
Земли и древа тысячное племя
Предалось вновь нежданным нуждам мигов,
И, здешний вождь с несведущим умом,
Один лишь, кто гадает о грядущем,
Понес свой тяжкий жребий человек.
И Савитри тоже пробудилась с ними,
Спешившими скорее подхватить
Глашатая блистающего песнь,
Свой жребий славить в скоротечном счастьи,
Пленяясь красотой путей манящих.
Созданье вечности, ее пославшей,
Той скудной радости она не вняла;
Чужак могучий в человечьем царстве,
Нездешний Гость безмолвствовал внутри.
Тот зов, что возбуждает бренный ум,
Изменчивую страсть его погони
Иль трепетный мираж его желанья,
Входил ей в сердце сладкой чуждой нотой.
Не для нее был преходящий свет,
Что краткой вестью Времени сияет.
Она терзалась мукою богов,
Плененных в нашей бренной оболочке,
Бессмертных, покоренных смертью плоти.
Природы высшей радость в ней явилась,
Но горний цвет ее златой померк
На тленной неприветливой земле.
В пучинах Времени струею узкой,
Ничтожна, тленна, Жизнь отторгла силу,
И ширь сознанья, и блаженства пыл,
Что принесла она в земную форму,
И тихое бестрепетное счастье,
Что обручает душу с целым миром,
Ключ к пламенеющим дверям экстаза.
[7]
Earth’s grain that needs the sap of pleasure and tears
Rejected the undying rapture’s boon:
Offered to the daughter of infinity
Her passion-flower of love and doom she gave.
In vain now seemed the splendid sacrifice.
A prodigal of her rich divinity,
Her self and all she was she had lent to men,
Hoping her greater being to implant
And in their body’s lives acclimatise
That heaven might native grow on mortal soil.
Hard is it to persuade earth-nature’s change;
Mortality bears ill the eternal’s touch:
It fears the pure divine intolerance
Of that assault of ether and of fire;
It murmurs at its sorrowless happiness,
Almost with hate repels the light it brings;
It trembles at its naked power of Truth
And the might and sweetness of its absolute Voice.
Inflicting on the heights the abysm’s law,
It sullies with its mire heaven’s messengers:
Its thorns of fallen nature are the defence
It turns against the saviour hands of Grace;
It meets the sons of God with death and pain.
A glory of lightnings traversing the earth-scene,
Their sun-thoughts fading, darkened by ignorant minds,
Their work betrayed, their good to evil turned,
The cross their payment for the crown they gave,
Only they leave behind a splendid Name.
A fire has come and touched men’s hearts and gone;
A few have caught flame and risen to greater life.
Too unlike the world she came to help and save,
Her greatness weighed upon its ignorant breast
And from its dim chasms welled a dire return,
A portion of its sorrow, struggle, fall.
To live with grief, to confront death on her road,—
The mortal’s lot became the Immortal’s share.
Земное семя, что взрастать не может
Без влаги удовольствия и слез,
Отвергло дар нетленного восторга
И дочери безмерности в ответ
Взрастило страстоцвет любви и рока.
Казалась тщетной ныне чудо-жертва.
Одарена божественностью щедрой,
Всю душу, всю себя, все, чем была,
Она пожертвовала человеку,
Свой вышний дух стремясь ему привить,
В его телесной жизни прорастить,
Чтоб небо прижилось на смертной почве.
Непросто изменять земную суть;
Прикосновение нетленных сфер
С трудом выносит бренная природа:
Пречистая божественная мука —
Вторжение эфира и огня
Рождает в ней лишь трепет, ропот, страх;
Ее гнетут безгорестное счастье
И свет, что принесет оно с собой,
И обнаженной Истины всесилье,
И абсолютный Глас, могучий, сладкий —
Все это ненавистно смертной сути.
Законом бездны притесняя выси,
Она ввергает в грязь посланцев неба,
Натуры падшей терниями жалит
Спасительные руки Благодати,
Божьим сынам готовит смерть и боль.
В земную жизнь, как молнии, блеснув,
Их мысли-солнца гаснут в тьме умов;
Их предан труд, к злу сведено их благо,
Крест — их цена за царственный венец,
И лишь сияет Имя после них:
Явился огнь, зажег сердца и скрылся;
Немногие уберегли то пламя
И к высшей жизни с ним смогли взойти.
Придя спасти, возвысить падший мир,
Она своим величьем столь нездешним
Теснила грудь незрячую его,
И из его глубинных темных бездн
Восстал в ответ ужасный, тяжкий отклик —
Ее удел в борьбе, паденьи, горе.
Бессмертная избрала участь смертных —
[8]
Thus trapped in the gin of earthly destinies,
Awaiting her ordeal’s hour abode,
Outcast from her inborn felicity,
Accepting life’s obscure terrestrial robe,
Hiding herself even from those she loved,
The godhead greater by a human fate.
A dark foreknowledge separated her
From all of whom she was the star and stay;
Too great to impart the peril and the pain,
In her torn depths she kept the grief to come.
As one who watching over men left blind
Takes up the load of an unwitting race,
Harbouring a foe whom with her heart she must feed,
Unknown her act, unknown the doom she faced,
Unhelped she must foresee and dread and dare.
The long-foreknown and fatal morn was here
Bringing a noon that seemed like every noon.
For Nature walks upon her mighty way
Unheeding when she breaks a soul, a life;
Leaving her slain behind she travels on:
Man only marks and God’s all-seeing eyes.
Even in this moment of her soul’s despair,
In its grim rendezvous with death and fear,
No cry broke from her lips, no call for aid;
She told the secret of her woe to none:
Calm was her face and courage kept her mute.
Yet only her outward self suffered and strove;
Even her humanity was half divine:
Her spirit opened to the Spirit in all,
Her nature felt all Nature as its own.
Apart, living within, all lives she bore;
Aloof, she carried in herself the world:
Her dread was one with the great cosmic dread,
Her strength was founded on the cosmic mights;
The universal Mother’s love was hers.
Against the evil at life’s afflicted roots,
Со скорбью жить, в пути со смертью биться.
Так, поймана в силок земных судеб,
Ждала бесстрашно часа испытанья,
Расставшись со своим врожденным счастьем,
Приняв покров земной мрачащей жизни,
Не открывая горя даже близким,
Богиня, возвышаясь смертной долей.
Отделена предвидением мрачным
От всех, кому была звездой, опорой,
И слишком велика, чтоб разделить
С другими гнет опасности и боли,
Она хранила скорбь в истерзанных глубинах.
Как тот, кто за людьми следит слепыми,
Приемля гнет несведущего рода,
Врага в себе питая мукой сердца,
Неведомо для всех неся свой рок,
Без помощи извне и без поддержки
Она должна, страшась, предвидеть и посметь.
Предвещенное роковое утро
Настало ныне, зачиная день,
Казавшийся совсем обычным днем:
Природа, шествуя вперед могуче,
Вдруг отнимает душу, губит жизнь
И путь свой продолжает беззаботно —
Лишь человек оплакивает павших
И Божье Око примечает все.
Но даже в этот час душевной муки
Пред ликом грозным ужаса и смерти
Ни вопль отчаяния, ни зов надежды
Не разомкнули уст ее безмолвных;
В себе она хранила боль свою
И лишь молчала, мужества полна,
И лик ее хранил печать покоя.
Но все же все борения и муки
Лишь внешнее затрагивали «я»:
В ней даже человеческая сущность
Являла образ полубожества,
И дух ее был вездесущим Духом,
Природа — обнимала всю Природу.
Живя в себе, она несла все жизни;
Уйдя в себя, она вмещала мир,
И боль ее вобрала скорбь вселенной,
И мощь ее росла из сил вселенских:
В ней Матери миров жила любовь.
И в зло, что поразило корни жизни,
[9]
Her own calamity its private sign,
Of her pangs she made a mystic poignant sword.
A solitary mind, a world-wide heart,
To the lone Immortal’s unshared work she rose.
At first life grieved not in her burdened breast:
On the lap of earth’s original somnolence
Inert, released into forgetfulness,
Prone it reposed, unconscious on mind’s verge,
Obtuse and tranquil like the stone and star.
In a deep cleft of silence twixt two realms
She lay remote from grief, unsawn by care,
Nothing recalling of the sorrow here.
Then a slow faint remembrance shadowlike moved,
And sighing she laid her hand upon her bosom
And recognised the close and lingering ache,
Deep, quiet, old, made natural to its place,
But knew not why it was there nor whence it came.
The Power that kindles mind was still withdrawn:
Heavy, unwilling were life’s servitors
Like workers with no wages of delight;
Sullen, the torch of sense refused to burn;
The unassisted brain found not its past.
Only a vague earth-nature held the frame.
But now she stirred, her life shared the cosmic load.
At the summons of her body’s voiceless call
Her strong far-winging spirit travelled back,
Back to the yoke of ignorance and fate,
Back to the labour and stress of mortal days,
Lighting a pathway through strange symbol dreams
Across the ebbing of the seas of sleep.
Her house of Nature felt an unseen sway,
Illumined swiftly were life’s darkened rooms,
And memory’s casements opened on the hours
And the tired feet of thought approached her doors.
All came back to her: Earth and Love and Doom,
The ancient disputants, encircled her
Чьим символом была ее беда,
Меч горьких мук своих она вонзила.
Как мир, большое сердце, одинокий разум,
Навстречу року поднялась она,
Приняв неразделенный труд Бессмертной.
Сначала жизнь в ней не внимала горю,
Дремля в груди ее обремененной:
Объята первородным сном земли,
В инертность впав, освободясь в забвеньи,
Простертая, покоилась она
В тьме бессознанья на краю ума,
Как камень или звезда, глуха, покойна. нема
В расщелине безмолвия глубокой
На рубеже двух царств она лежала
Вдали от горя, не томясь заботой,
Не помня поджидающей здесь скорби.
Но вот, как тень, в ней шевельнулась память,
Слаба и медленна, и с тихим вздохом
Она груди своей рукой коснулась
И ощутила близость давних мук —
Глубинных, тайных, что, не затихая,
Прижились в сердце, — но еще не знала,
Откуда, почему они там были.
Сила, что возжигает светлый разум,
Еще скрывалась: тяжко, неохотно
В ней просыпались ныне слуги жизни,
Словно лишенные всей платы счастья;
Пригасший факел чувств угрюмо тлел;
Непробужденный мозг забыл о прошлом.
Был полон прах земной природой смутной.
Но встрепенулась плоть, и жизнь ее
Вновь разделила мировое бремя.
Откликнувшись на зов безгласный тела,
Ее могучий дух высоковзмывший
Издалека спешил обратно вновь —
Вновь под ярмо неведенья и рока,
Вновь к тяготам, к бореньям смертных дней,
Сквозь царство грез свой освещая путь,
Сквозь странность символических видений
По отступающим безбрежьям сна.
Ее природный дом незримо вздрогнул,
Вдруг озарился мрак в покоях жизни,
И створы памяти к часам раскрылись,
И стопы мысли, в странствиях устав,
Приблизились опять к ее дверям.
И все вернулось к ней: Земля, Любовь и Рок —
Извечные борцы вокруг воздвиглись,
[10]
Like giant figures wrestling in the night:
The godheads from the dim Inconscient born
Awoke to struggle and the pang divine,
And in the shadow of her flaming heart,
At the sombre centre of the dire debate,
A guardian of the unconsoled abyss
Inheriting the long agony of the globe,
A stone-still figure of high and godlike Pain
Stared into Space with fixed regardless eyes
That saw grief’s timeless depths but not life’s goal.
Afflicted by his harsh divinity,
Bound to his throne, he waited unappeased
The daily oblation of her unwept tears.
All the fierce question of man’s hours relived.
The sacrifice of suffering and desire
Earth offers to the immortal Ecstasy
Began again beneath the eternal Hand.
Awake she endured the moments’ serried march
And looked on this green smiling dangerous world,
And heard the ignorant cry of living things.
Amid the trivial sounds, the unchanging scene
Her soul arose confronting Time and Fate.
Immobile in herself, she gathered force.
This was the day when Satyavan must die.
Гиганты, что схватились в ширях ночи.
И началось богов противоборство,
Рожденных из пучины Несознанья
На битву, на божественную муку:
В тени ее пылающего сердца,
Во мрачном центре страшного сраженья,
Суровым стражем безутешной бездны,
Наследник вековечных мук земли,
Высокой богоравной Боли идол
Взирал в пространство беспросветным зраком,
Не жизни видя цель, но вечность скорби.
Томим своей божественностью горькой,
Прикован к своему престолу, ждал он,
Неутоленный, ежедневной дани
Ее таимых непролитых слез.
Вновь жизни смертной ожил яростный вопрос.
И жертвоприношенье муки и желанья,
Что воздает земля бессмертному Экстазу,
Возобновилось вновь под вечной Дланью.
От сна очнувшись, медлила она,
Перенося мгновений марш сплоченный,
И глядя на цветущий грозный мир,
И слыша крик невежественных тварей.
Среди привычных образов и звуков
Душа ее противостала Року.
Безмолвствуя, она копила силу.
Так наступил день смерти Сатьявана.
