Пари, о Ритам!
Твори, о Ритам!
Дари, о Ритам!
Шри Ауробиндо
САВИТРИ
Книга II. Книга Странника миров
Book II. The Book of the Traveller of the Worlds
Песнь 13. В Самости Разума
Canto 13. In the Self of Mind
Страницы: 283—288
[283]
AT LAST there came a bare indifferent sky
Where Silence listened to the cosmic Voice,
But answered nothing to a million calls;
The soul’s endless question met with no response.
An abrupt conclusion ended eager hopes,
A deep cessation in a mighty calm,
A finis-line on the last page of thought
And a margin and a blank of wordless peace.
There paused the climbing hierarchy of worlds.
He stood on a wide arc of summit Space
Alone with an enormous Self of Mind
Which held all life in a corner of its vasts.
Omnipotent, immobile and aloof,
In the world which sprang from it, it took no part:
It gave no heed to the paeans of victory,
It was indifferent to its own defeats,
It heard the cry of grief and made no sign;
Impartial fell its gaze on evil and good,
It saw destruction come and did not move.
An equal Cause of things, a lonely Seer
And Master of its multitude of forms,
It acted not but bore all thoughts and deeds,
The witness Lord of Nature’s myriad acts
Consenting to the movements of her Force.
His mind reflected this vast quietism.
This witness hush is the Thinker’s secret base:
Hidden in silent depths the word is formed,
From hidden silences the act is born
Into the voiceful mind, the labouring world;
In secrecy wraps the seed the Eternal sows
Silence, the mystic birthplace of the soul.
И НАКОНЕЦ в бездонной Тишине,
Внимающей космическому Гласу,
Но безответной для бессчетных зовов,
Под обнаженным безучастным небом
Он стал на арке высшего Пространства
Один пред Разума безмерной Самостью,
В чьем малом уголке вся жизнь терялась.
Напрасен был вопрос души немолчный,
Надежд алчба вдруг оборвалась разом —
В гигантском прекращении вселенском,
В тиши могучей всеисчезновенья.
Вдруг пауза великая настала
В миров всевосходящей иерархии.
Финальная строка здесь увенчала
Последнюю страницу в книге мысли —
Немого мира поле, чистый лист.
Всевластно, недвижимо, отстраненно,
Участия не принимало Это
В том мире, что взметнулся из него:
Не слушало оно победы гимнов,
От неудач своих не волновалось,
Скорбей и мук стенаньям не внимало,
Не подавало знаков никаких,
Бесстрастно на добро и зло взирало,
Недвижно пред угрозой разрушенья.
Уравновешенный Исток всего,
Провидец одинокий и Владыка
Всего многообразья форм своих,
Не действуя, оно несло в себе
Все действия, все мысли во вселенной,
Господь-свидетель сонмов действ Природы,
Согласный на движенья ее Силы.
Ту всепокойность ум в нем отражал.
Та тишина свидетельного взгляда —
Мыслителя сокрытая основа:
Безмолвий глубь рождает слово тайно,
И действие из тайных тишей мчится
В громкоголосый ум и в мир трудящийся;
Приемлет сокровенно семя Вечного
Безмолвие — мистический тайник,
В чьей глубине душа берет рожденье.
[284]
In God’s supreme withdrawn and timeless hush
A seeing Self and potent Energy met;
The Silence knew itself and thought took form:
Self-made from the dual power creation rose.
In the still self he lived and it in him;
Its mute immemorable listening depths,
Its vastness and its stillness were his own;
One being with it he grew wide, powerful, free.
Apart, unbound, he looked on all things done.
As one who builds his own imagined scenes
And loses not himself in what he sees,
Spectator of a drama self-conceived,
He looked on the world and watched its motive thoughts
With the burden of luminous prophecy in their eyes,
Its forces with their feet of wind and fire
Arisen from the dumbness in his soul.
All now he seemed to understand and know;
Desire came not nor any gust of will,
The great perturbed inquirer lost his task;
Nothing was asked nor wanted any more.
There he could stay, the Self, the Silence won:
His soul had peace, it knew the cosmic Whole.
Then suddenly a luminous finger fell
On all things seen or touched or heard or felt
And showed his mind that nothing could be known;
That must be reached from which all knowledge comes.
The sceptic Ray disrupted all that seems
And smote at the very roots of thought and sense.
In a universe of Nescience they have grown,
Aspiring towards a superconscient Sun,
Playing in shine and rain from heavenlier skies
They never can win however high their reach
Or overpass however keen their probe.
A doubt corroded even the means to think,
Distrust was thrown upon Mind’s instruments;
All that it takes for reality’s shining coin,
Во глубине тиши всевышней Бога,
Вневременной и самововлеченной,
Сошлись Провидец Дух и Мощь-Энергия;
Безмолвие познало суть свою,
И зародилась мысль, приемля форму:
Из той великой двуединой силы,
Самородясь, творение восстало.
В недвижном «я» он жил, оно же — в нем;
Его покой и ширь в нем были ныне,
Его немые внемлющие глуби,
Что незапоминаемы, бездонны;
С ним стал он ныне существом единым,
Широк, могуч, свободен, безучастен.
Не скованный ничем, всеотстраненный,
На все, что делалось, взирал он равно.
Как тот, кто строит сцены в воображеньи,
Но не теряется в том, что он видит,
Самоспланированной драмы зритель,
На мир смотрел он отрешенным взором
И мысли наблюдал, что движут им
С лучистым вещим бременем в очах,
И силы на стопáх огня и ветра,
Что в немоте души его вздымались.
Казалось, все он понимал и знал,
Жил без желанья, без порыва воли —
Великий беспокойный вопрошатель
Свою задачу, наконец, утратил:
Ничто уж не хотел он, не просил.
Он в Самости покоился, в Безмолвьи,
Снискав душою мир, познав весь Космос.
Но светлый перст вдруг свыше пал на все,
Что видел, слышал, чуял, осязал он,
И показал уму его так ясно,
Что тот познать не может ничего.
Взобраться дóлжно в То — в источник знанья.
Скептичный Луч всю кажимость разрушил
И в корень поразил и мысль, и чувство.
Они взросли в Неведенья вселенной,
В стремленьи к сверхсознательному Солнцу,
В игре в лучах, в дожде с небес, их выше,
Которых не достичь, не превзойти им,
Сколь высоко б они ни поднимались,
Сколь острым ни был бы их резвый зонд.
Сомненья ржа разъела средства мысли,
Ума орудья вышли из доверья;
Его реалий блещущие деньги:
[285]
Proved fact, fixed inference, deduction clear,
Firm theory, assured significance,
Appeared as frauds upon Time’s credit bank
Or assets valueless in Truth’s treasury.
An Ignorance on an uneasy throne
Travestied with a fortuitous sovereignty
A figure of knowledge garbed in dubious words
And tinsel thought-forms brightly inadequate.
A labourer in the dark dazzled by half-light,
What it knew was an image in a broken glass,
What it saw was real but its sight untrue.
All the ideas in its vast repertory
Were like the mutterings of a transient cloud
That spent itself in sound and left no trace.
A frail house hanging in uncertain air,
The thin ingenious web round which it moves,
Put out awhile on the tree of the universe,
And gathered up into itself again,
Was only a trap to catch life’s insect food,
Winged thoughts that flutter fragile in brief light
But dead, once captured in fixed forms of mind,
Aims puny but looming large in man’s small scale,
Flickers of imagination’s brilliant gauze
And cobweb-wrapped beliefs alive no more.
The magic hut of built-up certitudes
Made out of glittering dust and bright moonshine
In which it shrines its image of the Real,
Collapsed into the Nescience whence it rose.
Only a gleam was there of symbol facts
That shroud the mystery lurking in their glow,
And falsehoods based on hidden realities
By which they live until they fall from Time.
Our mind is a house haunted by the slain past,
Ideas soon mummified, ghosts of old truths,
God’s spontaneities tied with formal strings
And packed into drawers of reason’s trim bureau,
Факт, умозаключение, дедукция,
Теория, значенье подтвержденные —
Фальшивками предстали в банке Времени,
Пустышек грудой в казначействе Истины.
Неведенье на ненадежном троне
С державностью случайной представлялось
Фигурой знанья в платье слов туманных
И в мыслеформ парчах неладных ярко.
Работником во тьме оно трудилось,
Что ослеплен неясным полусветом,
И все его познания предстали
Лишь образами в зеркале разбитом,
И все его прозрения явили
Реальность, но увиденную ложно.
Идеи все в его большом хранилище
Ворчаньем стали скоротечной тучи,
Что погремит и с тем бесследно канет.
Как хрупкий дом-мираж в неверном воздухе,
Искусной тонкой сетью, паутина,
Вокруг которой движется оно,
На древе космоса вися на время,
А после — снова вобрана в себя,
Ловушкой лишь предстала, чтоб поймать
Для жизни насекомый корм ее:
Мысли, что хрупко реют в кратком свете,
Но гибнут, в формы пойманы ума
Столь жесткие, и цели, что ничтожны,
Но кажутся столь важными, большими
В масштабе человеческом убогом,
Блески фантазии искристой дымки,
Воззренья, что мертвы в тенетах тонких.
И чудо-домик стройных убеждений,
Что сделан из сверкающего праха
И ярких воображения причуд,
И где Реальности упрятан идол,
В Незнанье рухнул вновь, откуда встал.
Там жил лишь проблеск символичных фактов,
Что в света пеленах скрывают тайну;
Обманы жили там, в основе чьей
Лежала истина реалий скрытых,
Которой продолжают жить они,
Пока не выпадут из Времени.
Наш ум — лишь дом, где бродят привиденья —
Останки от убитого былого:
Идеи, быстро сохнущие в мумий,
И призраки отживших старых истин,
Явленья Божиих спонтанностей,
Что, связаны формальности бечевкой,
В бюро ума опрятном тлеют в ящиках; —
[286]
A grave of great lost opportunities,
Or an office for misuse of soul and life
And all the waste man makes of heaven’s gifts
And all his squanderings of Nature’s store,
A stage for the comedy of Ignorance.
The world seemed a long aeonic failure’s scene:
All sterile grew, no base was left secure.
Assailed by the edge of the convicting beam
The builder Reason lost her confidence
In the successful sleight and turn of thought
That makes the soul the prisoner of a phrase.
Its highest wisdom was a brilliant guess,
Its mighty structured science of the worlds
A passing light on being’s surfaces.
There was nothing there but a schema drawn by sense,
A substitute for eternal mysteries,
A scrawl figure of reality, a plan
And elevation by the architect Word
Imposed upon the semblances of Time.
Existence’ self was shadowed by a doubt;
Almost it seemed a lotus-leaf afloat
On a nude pool of cosmic Nothingness.
This great spectator and creator Mind
Was only some half-seeing’s delegate,
A veil that hung between the soul and Light,
An idol, not the living body of God.
Even the still spirit that looks upon its works
Was some pale front of the Unknowable;
A shadow seemed the wide and witness Self,
Its liberation and immobile calm
A void recoil of being from Time-made things,
Not the self-vision of Eternity.
Deep peace was there, but not the nameless Force:
Our sweet and mighty Mother was not there
Who gathers to her bosom her children’s lives,
Her clasp that takes the world into her arms
Иль ум — чудо-возможностей могила,
Великих, но потерянных людьми; —
Контора ли для злоупотреблений
Душой и жизнью и для всех отбросов,
Что от даров небес оставил люд,
От расточения богатств Природы; —
Подмостки ль для комедии Неведенья.
И мир предстал в веках лишь сценой краха:
Все стало тщетным, все основы — шаткими.
Под острым убедительным лучом
Строитель Ум свою утратил веру
В успех уловок, ухищрений мысли,
Что душу в плен берут изящных слов.
И мудрость высочайшая его
Предстала лишь сверкающей догадкой,
Его могучая миров наука,
Отстроена, отлажена так четко, —
Казалась ныне мимолетным светом,
Что озарил поверхность бытия.
И больше не осталось ничего —
Лишь схема, план, размеченные чувством,
Реальности набросок черновой
Иль Слова-архитектора чертеж,
На видимостях Времени начертан, —
Подмена вечных таинств мирозданья.
На Бытие само сомненья тень
Легла: теперь оно почти казалось
Лишь лотоса листом, плывущим зыбко
В нагом пруду вселенского Ничто.
И Ум, великий зритель и творец,
Лишь полувиденья предстал посланцем,
Завесой яркой меж душой и Светом —
Лишь идол, не живое тело Бога.
И даже тихий дух недвижный был,
Безмолвно на труды свои взирая,
Непостижимого фасадом бледным;
Широкое свидетельное «Я»
Теперь казалось только зыбкой тенью,
Его недвижность, тишь, его свобода
Предстали бытия пустым отходом
От созданных во Времени вещей,
Не Вечности самопрозреньем истинным.
Там был глубокий мир, покой великий,
Но Силы несказанной все же не было —
Чудесной и могучей нашей Матери,
Что жизни чад своих влечет к груди,
Ее объятий, что вмещают мир
[287]
In the fathomless rapture of the Infinite,
The Bliss that is creation’s splendid grain
Or the white passion of God-ecstasy
That laughs in the blaze of the boundless heart of Love.
A greater Spirit than the Self of Mind
Must answer to the questioning of his soul.
For here was no firm clue and no sure road;
High-climbing pathways ceased in the unknown;
An artist Sight constructed the Beyond
In contrary patterns and conflicting hues;
A part-experience fragmented the Whole.
He looked above, but all was blank and still:
A sapphire firmament of abstract Thought
Escaped into a formless Vacancy.
He looked below, but all was dark and mute.
A noise was heard, between, of thought and prayer,
A strife, a labour without end or pause;
A vain and ignorant seeking raised its voice.
A rumour and a movement and a call,
A foaming mass, a cry innumerable
Rolled ever upon the ocean surge of Life
Along the coasts of mortal Ignorance.
On its unstable and enormous breast
Beings and forces, forms, ideas like waves
Jostled for figure and supremacy,
And rose and sank and rose again in Time;
And at the bottom of the sleepless stir,
A Nothingness parent of the struggling worlds,
A huge creator Death, a mystic Void,
For ever sustaining the irrational cry,
For ever excluding the supernal Word,
Motionless, refusing question and response,
Reposed beneath the voices and the march
The dim Inconscient’s dumb incertitude.
Two firmaments of darkness and of light
Opposed their limits to the spirit’s walk;
В восторге необъятном Бесконечного,
Блаженства — сути пламенной творения
Иль белой страсти Божьего экстаза,
Смеющегося в пламени и блеске,
Что восстают в Любви безмерном сердце.
Не Самость Разума, но больший Дух
Ответить должен поиску души.
Ведь здесь дороги не было надежной
И подлинного не было ключа;
Здесь тропы, что карабкались все выше,
В итоге в неизведанном терялись;
И строил Запредельность Взгляд-художник
В конфликтовавших образах и красках;
И опыт частного дробил Всецелое.
Воззрил он ввысь — лишь пустота и тишь:
Сапфирный небосвод абстрактной Мысли
В бесформенной терялся Пустоте.
Взглянул он вниз — лишь мрак и немота.
Был посредине мысли шум, молитвы —
Боренье, труд без отдыха, без края;
Свой глас вознес незрячий тщетный поиск.
Извечный гомон, суматоха, зов,
Вспененной массой, несчислимым кличем,
Катился в океанском шквале Жизни
Вдоль смертного Неведенья брегов.
И на груди его, огромной, зыбкой,
Идеи, формы, силы, существа,
Как волны сталкиваясь и борясь,
За воплощенье бились и господство,
Вздымаясь, опадая, вновь вздымаясь
В безбрежности Времен необозримой;
На дне же той бессонной суеты
Ничто — родитель бившихся миров,
Всего гигантский созидатель — Смерть
Иль Пустота-мистерия, вовеки
Поддерживая вопль иррациональный,
Вовеки исключая Слово свыше,
Всегда вопрос и отклик отметая,
Покоилась, недвижна, грандиозна,
Под голосами, под бессонным маршем, —
Неясная немая неуверенность
Безмерной Несознательности смутной.
Две тверди — тьмы внизу и света свыше
Пределом стали для движенья духа;
[288]
It moved veiled in from Self’s infinity
In a world of beings and momentary events
Where all must die to live and live to die.
Immortal by renewed mortality,
It wandered in the spiral of its acts
Or ran around the cycles of its thought,
Yet was no more than its original self
And knew no more than when it first began.
To be was a prison, extinction the escape.
Он шел, сокрытый от безбрежий «Я»,
Сквозь мир существ, событий скоротечных,
Где жизни все живут, чтоб умереть,
И умирают, чтобы снова жить.
Бессмертен возрождающейся смертностью,
Дух странствовал в своей спирали действий
Иль мчался в циклах собственной же мысли,
Но был не большим, чем он был вначале,
И знал не больше, чем когда был явлен.
Быть — стало было пленом, сгинуть — избавленьем.
