[228]

The breath a burden and all hope a scourge,
The body a field of torment, a massed unease;
Repose was a waiting between pang and pang.
This was the law of things none dreamed to change:
A hard sombre heart, a harsh unsmiling mind
Rejected happiness like a cloying sweet;
Tranquillity was a tedium and ennui:
Only by suffering life grew colourful;
It needed the spice of pain, the salt of tears.
If one could cease to be, all would be well;
Else only fierce sensations gave some zest:
A fury of jealousy burning the gnawed heart,
The sting of murderous spite and hate and lust,
The whisper that lures to the pit and treachery’s stroke
Threw vivid spots on the dull aching hours.
To watch the drama of infelicity,
The writhing of creatures under the harrow of doom
And sorrow’s tragic gaze into the night
And horror and the hammering heart of fear
Were the ingredients in Time’s heavy cup
That pleased and helped to enjoy its bitter taste.
Of such fierce stuff was made up life’s long hell:
These were the threads of the dark spider’s-web
In which the soul was caught, quivering and rapt;
This was religion, this was Nature’s rule.
In a fell chapel of iniquity
To worship a black pitiless image of Power
Kneeling one must cross hard-hearted stony courts,
A pavement like a floor of evil fate.
Each stone was a keen edge of ruthless force
And glued with the chilled blood from tortured breasts;
The dry gnarled trees stood up like dying men
Stiffened into a pose of agony,
And from each window peered an ominous priest
Chanting Te Deums for slaughter’s crowning grace,
Uprooted cities, blasted human homes,
Burned writhen bodies, the bombshell’s massacre.

Дыханье — бременем, бичом — надежда,

А тело — полем мук, тревоги массой;

Стал отдых ожиданьем новой пытки.

То был закон, что мнился непреложным —

Никто не грезил изменить его:

Жестокое и сумрачное сердце,

Не знающий улыбки грубый ум

Отвергли счастье, сладостью докучной;

Покой был только скукой и тоской:

Лишь горе придавало краски жизни,

Алкавшей соли слез, приправы боли.

Был не дарован шаг в небытие,

Что лишь один принес бы избавленье, —

Лишь в чувствах яростных был некий вкус:

Ревность, что жгла и разъедала сердце,

Яд смертоносной похоти и злобы,

Манящий к краю бездны шепоток,

Предательства удар коварный в спину

Часов унылых скрашивали муку.

Слежение за драмою несчастья,

И корчи тварей под пятою рока,

И скорби взор трагический во мрак,

И страха колотящееся сердце

В тяжелой чаше Времени смешались

И подслащали горький вкус ее.

Та жуть свивала жизни долгий ад:

То были нити мрачной паутины,

Тенет, сплетенных черным пауком,

В которых билась, трепеща, душа;

Такой была религия в том царстве,

Таким был принцип и уклад Природы.

В безжалостной часовне беззакония,

Чтоб Силы образ черный, злой почтить,

Приходится ползти, став на колени,

По залам каменным жестокосердым

Как по полам мощеным злой судьбы;

И остриями беспощадной мощи

Терзают камни те и липнут кровью

Застывшей из израненных грудей.

Деревья сучковатые, иссохшие

Скривились словно люди умиравшие,

В агонии оцепенев последней;

Из каждого окна зловещий жрец

«Те Деум»[1] возносил резне и бойне,

Разбомбленным градам, домам сожженным,

Обугленным и скорченным телам 

Как милости непревзойденной свыше.

​

[1]   “Te Deum” — латинская благодарственная молитва «Тебя, Бога, [хвалим]».

​

​