Пари, о Ритам!
Твори, о Ритам!
Дари, о Ритам!
[349]
A MAENAD of the cycles of desire
Around a Light she must not dare to touch,
Hastening towards a far-off unknown goal
Earth followed the endless journey of the Sun.
A mind but half-awake in the swing of the void
On the bosom of Inconscience dreamed out life
And bore this finite world of thought and deed
Across the immobile trance of the Infinite.
A vast immutable silence with her ran:
Prisoner of speed upon a jewelled wheel,
She communed with the mystic heart in Space.
Amid the ambiguous stillness of the stars
She moved towards some undisclosed event
And her rhythm measured the long whirl of Time.
In ceaseless motion round the purple rim
Day after day sped by like coloured spokes,
And through a glamour of shifting hues of air
The seasons drew in linked significant dance
The symbol pageant of the changing year.
Across the burning languor of the soil
Paced Summer with his pomp of violent noons
And stamped his tyranny of torrid light
And the blue seal of a great burnished sky.
Next through its fiery swoon or clotted knot
Rain-tide burst in upon torn wings of heat,
Startled with lightnings air’s unquiet drowse,
Lashed with life-giving streams the torpid soil,
Overcast with flare and sound and storm-winged dark
The star-defended doors of heaven’s dim sleep,
Or from the gold eye of her paramour
Covered with packed cloud-veils the earth’s brown face.
Armies of revolution crossed the time-field,
МЕНАДОЮ кружений вожделенных
Вкруг Света, что нельзя посметь коснуться,
Спеша к далекой неизвестной цели,
Земля влеклась за Солнцем в путь извечный.
Полуочнувшись в зыбях пустоты,
Как в зыбке Несознанья, сонный разум
Лелеял грезу жизни и стремил
Свой мир конечный мыслей и деяний
Сквозь транс недвижный Беспредельного.
Лишь вечное безмолвье мчалось с нею:
Влекома самоцветным колесом,
Его вращеньем пленена вовеки,
Она лишь поверяла боль свою
Таинственному сердцу мирозданья.
Средь мнимой неподвижности светил
Она неслась к безвестному исходу
И ритмом размеряла долгий вихрь Времен.
В своем безостановочном вращеньи,
Подобны разноцветным спицам, дни
Спешили вслед за ободом пурпурным;
И в одеяньях перемен воздушных
Шли месяцы, слагаясь в танце вещем
В процессию времен-знамений года.
Сквозь жаркую истому всей Природы
Шагало Лето пылом знойных полдней,
Тираня землю раскаленным светом
И жгучим блеском синевы небес.
За ним на крыльях порванного жара
Сквозь воспаленный обморок иль спазм
Ворвался жизнедарный шквал дождя,
Встревожил пляской молний сонный воздух,
Смыл омертвенье с выжженных равнин,
Затмил огнем и мраком вихрекрылым
Врата ко сну небес под стражей звезд
Иль от златого любящего ока
Скрыл туч вуалью смуглый лик земли.
[350]
The clouds’ unending march besieged the world,
Tempests’ pronunciamentos claimed the sky
And thunder drums announced the embattled gods.
A traveller from unquiet neighbouring seas,
The dense-maned monsoon rode neighing through earth’s hours:
Thick now the emissary javelins:
Enormous lightnings split the horizon’s rim
And, hurled from the quarters as from contending camps,
Married heaven’s edges steep and bare and blind:
A surge and hiss and onset of huge rain,
The long straight sleet-drift, clamours of winged storm-charge,
Throngs of wind-faces, rushing of wind-feet
Hurrying swept through the prone afflicted plains:
Heaven’s waters trailed and dribbled through the drowned land.
Then all was a swift stride, a sibilant race,
Or all was tempest’s shout and water’s fall.
A dimness sagged on the grey floor of day,
Its dingy sprawling length joined morn to eve,
Wallowing in sludge and shower it reached black dark.
Day a half darkness wore as its dull dress.
Light looked into dawn’s tarnished glass and met
Its own face there, twin to a half-lit night’s:
Downpour and drip and seeping mist swayed all
And turned dry soil to bog and reeking mud:
Earth was a quagmire, heaven a dismal block.
None saw through dank drenched weeks the dungeon sun.
Even when no turmoil vexed air’s sombre rest,
Or a faint ray glimmered through weeping clouds
As a sad smile gleams veiled by returning tears,
All promised brightness failed at once denied
Or, soon condemned, died like a brief-lived hope.
Then a last massive deluge thrashed dead mire
And a subsiding mutter left all still,
Or only the muddy creep of sinking floods
Or only a whisper and green toss of trees.
Earth’s mood now changed; she lay in lulled repose,
Мятежная армада вторглась в лета,
Несметных туч войска стеснили мир,
Повстанцы-смерчи слали вызов небу,
И грозовая дробь на штурм звала богов.
С бушующих морей с громо́вым ржаньем
Принесся вскачь муссон косматогривый:
И грянули мощнее копья молний,
И раскололи обруч горизонта,
И с двух сторон небес, двух вражьих станов,
Сошлись, схлестнулись тьмы тяжелых ратей:
Потоки вод, шипя, бушуя, ширясь,
Разгульный ливневихрь и рев смерчкрылый,
Шум ветроног, смешенье ветроликов
Низверглись на распластанную землю.
И утонула персть в небесной влаге:
Повсюду вздулись яростные воды,
Вскипели, понеслись, крутясь и споря,
Повсюду бился дождь, стонала буря.
День облачился сумраком унылым:
Из слякотного утра в сизый вечер
Во влажной хмари серо он тянулся
И погружался в моросящий мрак,
И в потускневшем зеркале зари
Встречал свой бледный лик ночеподобный.
Все набухало, хлюпало, сочилось:
Зловонной жижей стал иссохший прах,
Земля — болотом, небо — хлябью хмурой.
За пеленой сырых промозглых дней
Неделями томилось солнцеузник.
И даже в час угрюмого затишья,
Когда проглянет свет из скорбных туч,
Как горькая улыбка меж рыданий,
Желанный луч во мгле скрывался вскоре,
Надеждой зыбкой таял в вышине.
Но вот последний шквал встревожил хляби,
Последний рыкнул гром — и стихло все;
Лишь крались робко мутные потоки
И, трепеща, дерев шептались кроны.
Земля обмякла, распростерлась в неге;
[351]
The hours went by with slow contented tread:
A wide and tranquil air remembered peace,
Earth was the comrade of a happy sun.
A calmness neared as of the approach of God,
A light of musing trance lit soil and sky
And an identity and ecstasy
Filled meditation’s solitary heart.
A dream loitered in the dumb mind of Space,
Time opened its chambers of felicity,
An exaltation entered and a hope:
An inmost self looked up to a heavenlier height,
An inmost thought kindled a hidden flame
And the inner sight adored an unseen sun.
Three thoughtful seasons passed with shining tread
And scanning one by one the pregnant hours
Watched for a flame that lurked in luminous depths,
The vigil of some mighty birth to come.
Autumn led in the glory of her moons
And dreamed in the splendour of her lotus pools
And Winter and Dew-time laid their calm cool hands
On Nature’s bosom still in a half sleep
And deepened with hues of lax and mellow ease
The tranquil beauty of the waning year.
Then Spring, an ardent lover, leaped through leaves
And caught the earth-bride in his eager clasp;
His advent was a fire of irised hues,
His arms were a circle of the arrival of joy.
His voice was a call to the Transcendent’s sphere
Whose secret touch upon our mortal lives
Keeps ever new the thrill that made the world,
Remoulds an ancient sweetness to new shapes
And guards intact unchanged by death and Time
The answer of our hearts to Nature’s charm
And keeps for ever new, yet still the same,
The throb that ever wakes to the old delight
Часы текли размеренно и мирно:
Вновь вспомнил тишь безбрежный ясный воздух,
Земля сдружилась вновь с блаженным солнцем.
Настал покой, как в ожиданьи Бога,
Разлился свет мечтательного транса;
В уединенном сердце созерцанья
Родились единенье и блаженство.
И Время вскрыло кладовые счастья,
Мечта закралась в смутный ум Пространства,
Явились ликованье и надежда:
Заветный дух воззрил к небесным высям,
В глубинной мысли вспыхнул тайный пламень,
Глубинный взор пленился скрытым солнцем.
И мудрых три поры прошли лучистым шагом,
За часом час высматривая зорко
Заветный пламень в плодоносных глубях,
Бессоный пыл великого рожденья.
Явилась Осень полных лун красою
И светлой грезой лотосных озер;
Зима и Время рос в объятьях хладных
Ласкали сонную еще Природу
И осеняли негою покойной
Прекрасный лик свершившегося года.
И вот Весенний Дух, влюбленный пылкий,
Взметнувшись из листвы новорожденной,
В объятья заключил невесту-землю;
Он вспыхнул всюду радужным огнем,
Он обнял все своим счастливым вихрем.
Он зазвенел призывом к сферам Божьим,
Чье тайное дыханье в жизнях бренных
Хранит неугасимым, неизбывным
Блаженный трепет, сотворивший мир,
Пьянит нектаром древним в новых формах,
Живит извечно тот сердечный отклик,
Что будит в нас Природы чудный лик,
И вечно заново творит все тот же
Немолчный пульс, что полнит прежним счастьем,
[352]
And beauty and rapture and the joy to live.
His coming brought the magic and the spell;
At his touch life’s tired heart grew glad and young;
He made joy a willing prisoner in her breast.
His grasp was a young god’s upon earth’s limbs:
Changed by the passion of his divine outbreak
He made her body beautiful with his kiss.
Impatient for felicity he came,
High-fluting with the coïl’s happy voice,
His peacock turban trailing on the trees;
His breath was a warm summons to delight,
The dense voluptuous azure was his gaze.
A soft celestial urge surprised the blood
Rich with the instinct of God’s sensuous joys;
Revealed in beauty, a cadence was abroad
Insistent on the rapture-thrill in life:
Immortal movements touched the fleeting hours.
A godlike packed intensity of sense
Made it a passionate pleasure even to breathe;
All sights and voices wove a single charm.
The life of the enchanted globe became
A storm of sweetness and of light and song,
A revel of colour and of ecstasy,
A hymn of rays, a litany of cries:
A strain of choral priestly music sang
And, swung on the swaying censer of the trees,
A sacrifice of perfume filled the hours.
Asocas burned in crimson spots of flame,
Pure like the breath of an unstained desire
White jasmines haunted the enamoured air,
Pale mango-blossoms fed the liquid voice
Of the love-maddened coïl, and the brown bee
Muttered in fragrance mid the honey-buds.
The sunlight was a great god’s golden smile.
All Nature was at beauty’s festival.
Восторгом, красотой и жаждой жить.
С ним стало все пленительным, волшебным;
Он юность пробудил в уставшей жизни,
Вселяя радость в сладкий сердца плен.
Он стиснул землю, словно юный бог,
И от его божественных лобзаний
Она оделась новою красой.
Явился он, объятый жаждой счастья,
Звеня на флейте трелью соловьиной,
Воздев на кроны свой тюрбан павлиний;
Был вздох его приливом упоенья
И взор его — глубокой страстной синью.
Небесный мягкий ток прихлынул в кровь,
Пылая Божьей чувственной усладой;
Каданс единый, явлен красотою,
Будил собой восторга трепет в жизни:
Бессмертный ритм коснулся бренных дней.
Воспрявших чувств огонь богоподобный
Усладой пылкой сделал каждый вздох.
Весь белый свет предстал единым чудом;
Вся жизнь на зачарованной земле
Взыграла бурей счастья, света, песнью,
Неистовством услад и буйством красок,
Литанией лучей, хоралом кличей:
Повсюду возносился гимн священный
И, вея над лампадами дерев,
Курились фимиамы ароматов.
Багрянцем крон ашоки пламенели;
Чисты как пыл безгрешного желанья,
Пьянили воздух белые жасмины;
Соцветья нежных манго вдохновляли
Безумца-койла песнь, и желтый шмель
Гудел счастливо над медовым цветом.
Улыбкой божества сияло солнце.
Природа всеблистала красотою.
[353]
In this high signal moment of the gods
Answering earth’s yearning and her cry for bliss,
A greatness from our other countries came.
A silence in the noise of earthly things
Immutably revealed the secret Word,
A mightier influx filled the oblivious clay:
A lamp was lit, a sacred image made.
A mediating ray had touched the earth
Bridging the gulf between man’s mind and God’s;
Its brightness linked our transience to the Unknown.
A spirit of its celestial source aware
Translating heaven into a human shape
Descended into earth’s imperfect mould
And wept not fallen to mortality,
But looked on all with large and tranquil eyes.
One had returned from the transcendent planes
And bore anew the load of mortal breath,
Who had striven of old with our darkness and our pain;
She took again her divine unfinished task:
Survivor of death and the aeonic years,
Once more with her fathomless heart she fronted Time.
Again there was renewed, again revealed
The ancient closeness by earth-vision veiled,
The secret contact broken off in Time,
A consanguinity of earth and heaven,
Between the human portion toiling here
And an as yet unborn and limitless Force.
Again the mystic deep attempt began,
The daring wager of the cosmic game.
For since upon this blind and whirling globe
Earth-plasm first quivered with the illumining mind
And life invaded the material sheath
Afflicting Inconscience with the need to feel,
Since in Infinity’s silence woke a word,
A Mother-wisdom works in Nature’s breast
To pour delight on the heart of toil and want
And press perfection on life’s stumbling powers,
В тот звездный судьбоносный час богов
В ответ земному стону о блаженстве
Родилось наших вышних стран величье.
Безмолвие средь гомона мирского
Всевластно изрекло Глагол заветный,
Могучий ток прихлынул в косный прах:
Явился горний светоч, дивный образ.
Связуя человечий разум с Божьим,
Как мост над бездной, ясный луч пролег
Из запредельных сфер в земное тленье
И в прахе отразил небесный облик.
Великий дух сошел во плоть людскую,
Что помнил свой возвышенный исток
И не скорбел о низверженьи в смерть,
Но обнял мир покойным светлым взором.
Та, что вовек сражалась с тьмой и болью,
Вернулась вновь из высей неземных
И вновь взвалила бремя смертной жизни,
Возобновив божественный свой труд:
Бессмертная, пройдя сквозь бездны лет,
Она пришла в своей любви безмерной
Вновь бросить вызов Времени и Смерти.
Из-под покровов виденья земного
Явилось вновь извечное родство,
Единобытие земли и неба,
Взаимосвязь, незримая во тленьи,
Частицы праха, здесь вершащей труд,
С доселе не рожденной высшей Силой.
Вновь началось заветное дерзанье,
Рисковый кон космической игры.
Ведь на кружащем косном этом шаре
С тех пор, как свет ума коснулся плазмы
И жизнь влилась в сосуд материальный,
Тревожа Несознанье жаждой чувств,
И в вечной Тишине очнулось слово, —
В груди Природы трудится вовеки,
Пылает Матерь-мудрость, увлекая
К блаженству сердце тягот и желаний,
К безгрешности слепую силу жизни,
[354]
Impose heaven-sentience on the obscure abyss
And make dumb Matter conscious of its God.
Although our fallen minds forget to climb,
Although our human stuff resists or breaks,
She keeps her will that hopes to divinise clay;
Failure cannot repress, defeat o’erthrow;
Time cannot weary her nor the Void subdue,
The ages have not made her passion less;
No victory she admits of Death or Fate.
Always she drives the soul to new attempt;
Always her magical infinitude
Forces to aspire the inert brute elements;
As one who has all infinity to waste,
She scatters the seed of the Eternal’s strength
On a half-animate and crumbling mould,
Plants heaven’s delight in the heart’s passionate mire,
Pours godhead’s seekings into a bare beast frame,
Hides immortality in a mask of death.
Once more that Will put on an earthly shape.
A Mind empowered from Truth’s immutable seat
Was framed for vision and interpreting act
And instruments were sovereignly designed
To express divinity in terrestrial signs.
Outlined by the pressure of this new descent
A lovelier body formed than earth had known.
As yet a prophecy only and a hint,
The glowing arc of a charmed unseen whole,
It came into the sky of mortal life
Bright like the crescent horn of a gold moon
Returning in a faint illumined eve.
At first glimmering like an unshaped idea
Passive she lay sheltered in wordless sleep,
Involved and drowned in Matter’s giant trance,
An infant heart of the deep-caved world-plan
In cradle of divine inconscience rocked
By the universal ecstasy of the suns.
К небесной страсти сумрачные бездны,
Материю немую — к знанью Бога.
Пусть спит наш ум, забыв о восхожденьи,
Пусть медлит и бунтует наша персть —
Своей незыблемой мечтою-волей
Она к обожествленью движет прах.
Не утомляясь временем и тленьем,
Не поддаваясь гнету Пустоты,
Она идет вперед неудержимо,
И пыл ее не остудить векам.
Ей не страшны провал и пораженье;
Всегда, опровергая смерть и рок,
На новый штурм она выводит душу;
Волшебной беспредельностью своею
Влечет слепые грубые стихии;
И, словно расточая бесконечность,
Роняет семя вечного Всевластья
В недолговечный полумертвый прах
И в страстный сердца ил — усладу неба,
Исканья бога будит в полузвере,
Бессмертье прячет под личиной смерти.
Вновь Воля та в земной явилась плоти.
Вновь, вдохновленный Истиной нетленной,
Для виденья и объясненья знанья
Был образован лучезарный Разум
И все орудья вылеплены властно,
Явив в приметах смертных божество.
И, подчиняясь силе Нисхожденья,
Сплотился прах в пленительное тело —
Прекрасней не рождалось на земле.
И целиком неведомое диво,
Еще лишь тонким светочем-знаменьем,
Вдруг показалось в небе смертной жизни —
Златым рожком луны новорожденной,
Что озарила вновь плененный сумрак.
Вначале, теплясь искоркой идеи,
Она лежала немо, недвижимо
Во власти сна, в материальном трансе:
Дитя — опора мирового плана,
Таимого в пещере сокровенной,
Вселенной сердце, — словно в колыбели,
В божественном почило несознаньи
Под сенью экстатических светил.
[355]
Some missioned Power in the half-wakened frame
Nursed a transcendent birth’s dumb glorious seed
For which this vivid tenement was made.
But soon the link of soul with form grew sure;
Flooded was the dim cave with slow conscient light,
The seed grew into a delicate marvellous bud,
The bud disclosed a great and heavenly bloom.
At once she seemed to found a mightier race.
Arrived upon the strange and dubious globe
The child remembering inly a far home
Lived guarded in her spirit’s luminous cell,
Alone mid men in her diviner kind.
Even in her childish movements could be felt
The nearness of a light still kept from earth,
Feelings that only eternity could share,
Thoughts natural and native to the gods.
As needing nothing but its own rapt flight
Her nature dwelt in a strong separate air
Like a strange bird with large rich-coloured breast
That sojourns on a secret fruited bough,
Lost in the emerald glory of the woods
Or flies above divine unreachable tops.
Harmoniously she impressed the earth with heaven.
Aligned to a swift rhythm of sheer delight
And singing to themselves her days went by;
Each minute was a throb of beauty’s heart;
The hours were tuned to a sweet-toned content
Which asked for nothing, but took all life gave
Sovereignly as her nature’s inborn right.
Near was her spirit to its parent Sun,
The Breath within to the eternal joy.
The first fair life that breaks from Nature’s swoon,
Mounts in a line of rapture to the skies;
Absorbed in its own happy urge it lives,
Sufficient to itself, yet turned to all:
It has no seen communion with its world,
Хранимое особой Силой свыше,
В созданьи сонном зрело чудо-семя,
Готовя трансцендентное рожденье,
Что озарить должно сосуд прелестный.
Но вот окрепла связь души и формы;
В пещерной тьме забрезжил свет сознанья,
Бутоном нежным распустилось семя,
Бутон расцвел цветком красы небесной.
И словно новая родилась раса;
Дитя — предтеча рода всемогущих,
Придя на странный, непонятный шар,
Но помня в сердце свой далекий кров,
Она жила, от мира затворившись
В пресветлой келье духа своего,
Божественна, средь смертных одинока.
В ней ощущались с самых ранних лет
Сиянье света, что земле неведом,
И чувства, что лишь вечности под силу,
И мысли, что присущи лишь богам.
Могучей птицей с грудью дивноперой,
Полна своим восторгом окрыленным,
Она жила в иных, великих странах,
Присев на тайной ветви плодоносной
В бескрайнем царстве изумрудных кущ
Иль воспаряя выше высших круч
В божественный эфир недостижимый,
Гармонией небес волнуя землю.
Размерены блаженным скорым ритмом,
Счастливой песней дни ее текли;
В мгновеньях билось сердце красоты;
Часы лились в довольстве сладкозвучном,
Что ничего не просит, все приемля
Всеправно, будто дань своей природы.
Был близок дух ее с родимым Солнцем,
Дыханье в сердце — с радостью предвечной.
Когда, восстав из забытья Природы,
Впервые жизнь пригожая взрастает
И рвется к небу пикою восторга,
В своем счастливом устремленьи ввысь
Она самоблаженна, самосуща
И все ж обращена к всему вокруг:
[356]
No open converse with surrounding things.
There is a oneness native and occult
That needs no instruments and erects no form;
In unison it grows with all that is.
All contacts it assumes into its trance,
Laugh-tossed consents to the wind’s kiss and takes
Transmutingly the shocks of sun and breeze:
A blissful yearning riots in its leaves,
A magic passion trembles in its blooms,
Its boughs aspire in hushed felicity.
An occult godhead of this beauty is cause,
The spirit and intimate guest of all this charm,
This sweetness’s priestess and this reverie’s muse.
Invisibly protected from our sense
The Dryad lives drenched in a deeper ray
And feels another air of storms and calms
And quivers inwardly with mystic rain.
This at a heavenlier height was shown in her.
Even when she bent to meet earth’s intimacies
Her spirit kept the stature of the gods;
It stooped but was not lost in Matter’s reign.
A world translated was her gleaming mind,
And marvel-mooned bright crowding fantasies
Fed with spiritual sustenance of dreams
The ideal goddess in her house of gold.
Aware of forms to which our eyes are closed,
Conscious of nearnesses we cannot feel,
The Power within her shaped her moulding sense
In deeper figures than our surface types.
An invisible sunlight ran within her veins
And flooded her brain with heavenly brilliances
That woke a wider sight than earth could know.
Outlined in the sincerity of that ray
Her springing childlike thoughts were richly turned
Into luminous patterns of her soul’s deep truth,
And from her eyes she cast another look
Без видимых сношений с внешним миром
Она живет в оккультном единеньи,
В орудьях не нуждаясь и обличьях;
Она взрастает в лад со всем, что суще,
В свой транс вбирает все прикосновенья,
Смеясь всей кроной, ловит ласки ветра,
Впивает благодать дождя и солнца:
В листах кипит блаженное томленье,
Волшебной страстью полнятся соцветья,
Стремятся ветви ввысь в безмолвном счастье.
Оккультный дух — той красоты источник,
Богиня — гостья той изящной сказки,
Той неги жрица, муза той мечты.
От наших чувств невидимо хранима,
Дриада, под лучом купаясь тайным,
Живет, вдыхая воздух бурь и тишей,
Трепещет скрытно под нездешним ливнем.
В ней с высотой небесной то предстало.
Пускай она к земным сошла объятьям —
В ней дух хранил достоинство богов;
Он низлетел, но не забылся в персти.
Был ум ее открытым светлым миром,
И луносветный рой фантазий чудных
Питал духовной благодатью грез
В златом дворце богиню идеала.
Провидя формы, что для нас незримы,
И таинства, что недоступны нам,
В ней Сила созидала чувств черты
Глубинней, чем поверхностные наши.
Незримый солнцеток ей полнил жилы
И в мозг вторгался свéтами небес,
Даруя зренье широты нездешней.
В том искреннем луче, по-детски чистом,
Блистала мысль ее, сплетаясь в светлый
Узор глубинной истины души.
В очах ее иной светился взгляд
[357]
On all around her than man’s ignorant view.
All objects were to her shapes of living selves
And she perceived a message from her kin
In each awakening touch of outward things.
Each was a symbol power, a vivid flash
In the circuit of infinities half-known;
Nothing was alien or inanimate,
Nothing without its meaning or its call.
For with a greater Nature she was one.
As from the soil sprang glory of branch and flower,
As from the animal’s life rose thinking man,
A new epiphany appeared in her.
A mind of light, a life of rhythmic force,
A body instinct with hidden divinity
Prepared an image of the coming god;
And when the slow rhyme of the expanding years
And the rich murmurous swarm-work of the days
Had honey-packed her sense and filled her limbs,
Accomplishing the moon-orb of her grace,
Self-guarded in the silence of her strength
Her solitary greatness was not less.
Nearer the godhead to the surface pressed,
A sun replacing childhood’s nebula
Sovereign in a blue and lonely sky.
Upward it rose to grasp the human scene:
The strong Inhabitant turned to watch her field.
A lovelier light assumed her spirit brow
And sweet and solemn grew her musing gaze;
Celestial-human deep warm slumbrous fires
Woke in the long fringed glory of her eyes
Like altar-burnings in a mysteried shrine.
Out of those crystal windows gleamed a will
That brought a large significance to life.
Holding her forehead’s candid stainless space
Behind the student arch a noble power
Of wisdom looked from light on transient things.
На все вокруг, чем зренье темных смертных.
Обличьями своих заветных «я»
Ей все предметы виделись; все вещи,
Своим прикосновеньем пробуждая,
Сообщали ей о тайном с ней родстве —
Знаменья-силы, проблески живые
В круженьи полузримых беспределий.
Все было для нее живым и близким,
Все открывало ей свой смысл, свой зов.
Ведь в ней Природа высшая явилась.
Как из земли восстал цветок прелестный,
Как человек возрос под шкурой зверя —
В ней новое предстало Откровенье,
И разум света, жизнь ритмичной силы,
Божественности знак в чертах телесных
Слагали образ будущего бога.
Когда ж неспешный стих растущих лет
И рой гудящий дней трудолюбивых
Весь мед сносили в соты чувств и членов,
Восполнив лунный диск ее красы, —
Безмолвьем силы внутренней хранимо,
Не преуменьшилось ее величье.
В ней солнце божества лишь ярче стало,
Всеправно увенчав туманность детства,
Взойдя в лазурном небе одиноком.
Оно росло, стремясь обнять весь мир:
Надел свой озирал Жилец могучий.
Сиял все краше лик ее духовный,
Стал ясный взор ее глубок и сладок;
Небесный-в-смертной теплый томный огнь
Проснулся в глубине очей прекрасных
Под сенью долгих трепетных ресниц,
Как жертвенное пламя в тайном храме.
В хрустальных окнах тех светилась воля,
Что придавала жизни высший смысл.
Обняв ее чела простор безгрешный,
За аркою пытливой чудосила
Свет-мудрости на тленный мир взирала.
[358]
A scout of victory in a vigil tower,
Her aspiration called high destiny down;
A silent warrior paced in her city of strength
Inviolate, guarding Truth’s diamond throne.
A nectarous haloed moon her passionate heart
Loved all and spoke no word and made no sign,
But kept her bosom’s rapturous secrecy
A blissful ardent moved and voiceless world.
Proud, swift and joyful ran the wave of life
Within her like a stream in Paradise.
Many high gods dwelt in one beautiful home;
Yet was her nature’s orb a perfect whole,
Harmonious like a chant with many tones,
Immense and various like a universe.
The body that held this greatness seemed almost
An image made of heaven’s transparent light.
Its charm recalled things seen in vision’s hours,
A golden bridge spanning a faery flood,
A moon-touched palm-tree single by a lake
Companion of the wide and glimmering peace,
A murmur as of leaves in Paradise
Moving when feet of the Immortals pass,
A fiery halo over sleeping hills,
A strange and starry head alone in Night.
Ее стремленье, смотровой победы,
Без сна вперяясь вдаль с дозорной башни,
Сзывало в жизнь высокую судьбу.
Незыблемый, в ее твердыне силы
Безмолвный воин не смыкал очей,
Храня алмазный Истины престол.
В груди ее в укромности блаженной,
В безмолвной, страстной, радостной вселенной
Медвяною луной пылало сердце,
Любя весь мир безгласно, неприметно.
Широк и скор, в ней жизни ток счастливый
Струился гордо райскою рекой.
Жил сонм богов в одном прекрасном зданьи;
И все ж ее природы универсум
Был совершенным, стройным, словно песнь,
Что льется разногласыми ладами, —
Бескрайний, многомерный, цельный мир.
А тело, что вместило то величье,
Казалось, соткано небесным светом,
Чаруя, словно образы видений:
Златой ли мост над сказочным потоком,
Иль пальма одинокая у моря,
Объятая покоем лунных ширей,
Иль сладкий шепот райской муравы,
Трепещущей под стопами бессмертных,
Пресветлый ореол над спящим долом,
Чудесный звездный лик, един средь Ночи.